blog gazeta
Рецензия на спектакль "Шадиечик" по Айвазову
Театральные рецензии у нас когда-то пользовались большой популярностью. Это было ещё во времена Джеляла Меинова: когда на первых полосах газет говорили о драматургии, о новом европейском театре, внося в крымскотатарскую повестку имя молодого Бертольта Брехта, а сам театр был главным рупором интеллектуальных кругов. С тех пор на долгое время критика и рецензирование утратили свою силу, а оценочным суждением стало "МашАллах" с разным уровнем интонаций.
И сейчас писать рецензию на театральную постановку кажется неловким занятием. Ведь можно сказать то самое "МашАллах" и прочитать дуа за будущее театра, но что, если попробовать немного поговорить о сути? Вдруг кому-то ещё не чужда эта высокопарность?
В Крымскотатарском театре прошла премьера спектакля "Шадиечик", основанного на рассказе Асана-Сабри Айвазова «Аннечигим, нердесин? Кель!» о голодных 1920-х в Крыму, о сиротах и незаконнорожденных детях. Стараниями режиссёра Эльмара Аблаева на современной сцене снова появилась классическая трагедия — в чистом виде, с противоречиями и остросоциальными темами. И, наблюдая предпоказ этой постановки в окружении представителей нашей интеллигенции — преимущественно послевоенного поколения, — кажется важным разобраться, может ли классика снова стать актуальной для широкого зрителя.
В основе сюжета — история десятилетней окъсуз Шадие. Будучи незаконнорождённым ребёнком, она теряет и приёмных родителей, после чего остаётся одна в эпицентре жестокой реальности тех лет. Драматургом здесь выступил сам режиссёр, и это уже не первая его постановка по Айвазову. Оригинальный рассказ «Аннечигим, нердесин? Кель!» более чем на полстолетия затерялся в архивах и в 1990-х был обнаружен профессором Исмаилом Керимовым. Спустя несколько лет ещё начинающий режиссёр Эльмар Аблаев впервые обратился к этому тексту. Мне довелось видеть постановку в начале 2000-х в бахчисарайском народном театре. Это была малая сцена, небольшой актерский состав и очень аскетичные декорации, что придавало особого таинства действию. И гулкое "Шадие", сварливость взрослых, выразительный опустошённый взгляд ребенка и те самые гогумы — использующиеся не для лебединых танцев, а как бытовая реальность нашей культуры — навсегда врезались в мою детскую память. Такие спектакли действенно снимают налёт сказочности и неприкасаемости с нашей крымскотатарскости, и здесь "Шадиечик" — это, конечно, прямое попадание в широкую аудиторию.
В новом спектакле режиссёр продолжает говорить с разным зрителем: в постановке задействованы дети самых юных лет и ведущие актёры театра. Это сложный ход, который внутри постановки выглядит довольно уместно. Отдельно хочется выделить актёрский дуэт извозчика (Сеитаблы Меметова) и главной героини Шадие — это одна из самых сильных сцен, где сошлись как тонкое взаимодействие актёров, так и глубина их персонажей. По сюжету главная героиня оказывается в сиротском приюте в Акъмесджите, который вскоре закрыли, и она остаётся одна вдали от родных мест. Шадие ждёт путь в поисках матери или дома. И очень чётко проставлено это "или" в жизни героини, задаёт постановке ясные границы в понимании контекста. Всё действие разворачивается на фоне страшного голода в Крыму.
На протяжении спектакля мы слышим короткие монологи, которые не позволяют спокойно и размеренно наблюдать за происходящим на сцене. К нам обращаются дети, к нам обращаются тени, и мы видим смерть. И этот красной нитью проходящий через всю постановку, и стающий риторическим вопрос "Аннечигим, нердесин?" в сочетании с театром теней усиливает это переживание. Визуальный язык постановки действительно тонко взаимодействует с текстом: холодные и простые декорации задают настроение каждой сцене, визуальные эффекты создают эти акценты сюжетных переходов и хорошо работают вместе с музыкальным сопровождением и важно — достойная работа художника по костюмам. Во всем спектакле просматривается почерк режиссера, который стремился его масштабировать, но кажется в этой истории немного потерялись актеры и сила слова — брошенного в глаза зрителю.
Если отойти чуть дальше, интересно и то, как меняются нарративы этой истории. Айвазов, создавая свой рассказ, сосредоточился на двух острых темах своего времени — социальных проблемах голода и этическом вопросе детей. В постановке Аблаева 2000-х главным лейтмотивом было всё же переосмысление детских травм поколения, которое ещё помнило эпоху голода и разрухи. А сегодня, то ли дело в актёрах, то ли изначально сформированной "эмфазе", внимание смещается с главных героев к двум второстепенным мужским персонажам — извозчику и маленькому мальчику. Через них в эти тёмные времена мы обращаемся к теме доброты и веры в человеческую душу. И здесь встаёт вопрос не просто о режиссуре, но и о самом театре — как в нём отражается дух времени.
Однако при всей многослойности спектакля остаётся ощущение, что некоторая детальность ускользает. Главные взрослые персонажи остаются односложными, их образы воспринимаются скорее как символы, чем как многогранные личности. Зритель, не знающий всех предпосылок, рискует увидеть в них сломленность, вызывающую отторжение, а не трагедию, требующую сочувствия. В сегодняшнем театре, когда мы готовы к глубине и нюансам, хотелось бы наблюдать не просто ретроспективу о судьбе ребёнка, а увидеть рефлексии и контексты через раскрытие ключевых персонажей: о состоянии общества, его слабостях и стойкости. Ведь акцент, сделанный на детях, — это, безусловно, хороший ход, но "Шадиечик" — это не бродвейская "Энни", где всё держится на детской харизме и вере в светлое будущее. Здесь в основе — добротная сложная драматургия, которая не должна лежать на плечах 10-летних детей. Это та боль, которая должна работать на зрителя, а не делать его сторонним наблюдателем за жизнью героини. И в моменте смерти ее матери, и в сценах абьюзивности женщины у которой Шадие нашла приют и главное — в финальной сцене, где героини воплощают греховность своего времени и это условно противопоставляется греховности существования самой Шадие. Эмоциональная напряженность здесь смещается, и довольно не последовательна, не выдерживается с должной силой, а трагедия — это все же искусство протокола.
У нас в театре хорошо умеют играть драму и комедию, но, наверное, пока не готовы к трагедии. И обращаясь к классике, нам важно понимать, что, к большому сожалению, современный театр — это не продолжение золотого века театра 1900-х. У нас поломалась эта преемственность, и герои Айвазова, Ипчи, Озенбашлы не стали архетипами ни для публики, ни для актёров. Мы не считываем их на уровне коллективной памяти — этот путь нужно начинать с нуля. Наверное, нам нужен достойный "Гамлет" на крымскотатарском, нужна античная трагедия, чтобы зритель и даже актёры смогли нащупать эти глубины. И не только наша интеллигенция знающая оригинальные тексты, но и более широкая аудитория смогла увидеть в классике не простую святость или харам, а трагедию человеческих судеб.
И, может, после этого "главная трагедия" нашей сцены — "къайнана-келин" — наконец уйдёт в антипризу, чтобы освободить место для формирования нового театрального языка. Который требует поисков, новаторства, переосмыслений и порой игры на грани — путь, что уже проходил театр 1900-х и мы снова оказались в его начале.
У этого спектакля есть перспектива стать не простым событием, а важным этапом в развитии театра, ведь на фоне хорошего качества постановки он подсвечивает и то, что мы — зрители, актёры, режиссёры — ещё недостаточно прокачены для Айвазова. И в этом нет ничего криминального: британская сцена 500 лет работает, чтобы представлять нам лучшего в мире "Гамлета", а "Энни" — это стартовая постановка в каждой американской театральной школе. Благодаря таким спектаклям мы делаем шаг к себе настоящим, без масок — честный и противоречивый. «Шадиечик» — это не только зеркало истории, а зеркало, которое мы держим перед самими собой, сталкиваясь с неудобными вопросами: как могла наша культура, столь богатая и глубокая, позволить себе впасть в отчаяние, злость и жестокость, пусть и в такие тёмные времена?
Именно в этом — в интимной, глубоко личной конфронтации — заключена сила произведения Айвазова и самой постановки "Шадиечик". И если она смогла зацепить вас, зрителя, этим уроком человечности, то все остальное уходит на второй план и миссия выполнена. Ведь по сути, театр и существует для того, чтобы мы не забывали, что значит быть людьми.
И сейчас писать рецензию на театральную постановку кажется неловким занятием. Ведь можно сказать то самое "МашАллах" и прочитать дуа за будущее театра, но что, если попробовать немного поговорить о сути? Вдруг кому-то ещё не чужда эта высокопарность?
В Крымскотатарском театре прошла премьера спектакля "Шадиечик", основанного на рассказе Асана-Сабри Айвазова «Аннечигим, нердесин? Кель!» о голодных 1920-х в Крыму, о сиротах и незаконнорожденных детях. Стараниями режиссёра Эльмара Аблаева на современной сцене снова появилась классическая трагедия — в чистом виде, с противоречиями и остросоциальными темами. И, наблюдая предпоказ этой постановки в окружении представителей нашей интеллигенции — преимущественно послевоенного поколения, — кажется важным разобраться, может ли классика снова стать актуальной для широкого зрителя.
В основе сюжета — история десятилетней окъсуз Шадие. Будучи незаконнорождённым ребёнком, она теряет и приёмных родителей, после чего остаётся одна в эпицентре жестокой реальности тех лет. Драматургом здесь выступил сам режиссёр, и это уже не первая его постановка по Айвазову. Оригинальный рассказ «Аннечигим, нердесин? Кель!» более чем на полстолетия затерялся в архивах и в 1990-х был обнаружен профессором Исмаилом Керимовым. Спустя несколько лет ещё начинающий режиссёр Эльмар Аблаев впервые обратился к этому тексту. Мне довелось видеть постановку в начале 2000-х в бахчисарайском народном театре. Это была малая сцена, небольшой актерский состав и очень аскетичные декорации, что придавало особого таинства действию. И гулкое "Шадие", сварливость взрослых, выразительный опустошённый взгляд ребенка и те самые гогумы — использующиеся не для лебединых танцев, а как бытовая реальность нашей культуры — навсегда врезались в мою детскую память. Такие спектакли действенно снимают налёт сказочности и неприкасаемости с нашей крымскотатарскости, и здесь "Шадиечик" — это, конечно, прямое попадание в широкую аудиторию.
В новом спектакле режиссёр продолжает говорить с разным зрителем: в постановке задействованы дети самых юных лет и ведущие актёры театра. Это сложный ход, который внутри постановки выглядит довольно уместно. Отдельно хочется выделить актёрский дуэт извозчика (Сеитаблы Меметова) и главной героини Шадие — это одна из самых сильных сцен, где сошлись как тонкое взаимодействие актёров, так и глубина их персонажей. По сюжету главная героиня оказывается в сиротском приюте в Акъмесджите, который вскоре закрыли, и она остаётся одна вдали от родных мест. Шадие ждёт путь в поисках матери или дома. И очень чётко проставлено это "или" в жизни героини, задаёт постановке ясные границы в понимании контекста. Всё действие разворачивается на фоне страшного голода в Крыму.
На протяжении спектакля мы слышим короткие монологи, которые не позволяют спокойно и размеренно наблюдать за происходящим на сцене. К нам обращаются дети, к нам обращаются тени, и мы видим смерть. И этот красной нитью проходящий через всю постановку, и стающий риторическим вопрос "Аннечигим, нердесин?" в сочетании с театром теней усиливает это переживание. Визуальный язык постановки действительно тонко взаимодействует с текстом: холодные и простые декорации задают настроение каждой сцене, визуальные эффекты создают эти акценты сюжетных переходов и хорошо работают вместе с музыкальным сопровождением и важно — достойная работа художника по костюмам. Во всем спектакле просматривается почерк режиссера, который стремился его масштабировать, но кажется в этой истории немного потерялись актеры и сила слова — брошенного в глаза зрителю.
Если отойти чуть дальше, интересно и то, как меняются нарративы этой истории. Айвазов, создавая свой рассказ, сосредоточился на двух острых темах своего времени — социальных проблемах голода и этическом вопросе детей. В постановке Аблаева 2000-х главным лейтмотивом было всё же переосмысление детских травм поколения, которое ещё помнило эпоху голода и разрухи. А сегодня, то ли дело в актёрах, то ли изначально сформированной "эмфазе", внимание смещается с главных героев к двум второстепенным мужским персонажам — извозчику и маленькому мальчику. Через них в эти тёмные времена мы обращаемся к теме доброты и веры в человеческую душу. И здесь встаёт вопрос не просто о режиссуре, но и о самом театре — как в нём отражается дух времени.
Однако при всей многослойности спектакля остаётся ощущение, что некоторая детальность ускользает. Главные взрослые персонажи остаются односложными, их образы воспринимаются скорее как символы, чем как многогранные личности. Зритель, не знающий всех предпосылок, рискует увидеть в них сломленность, вызывающую отторжение, а не трагедию, требующую сочувствия. В сегодняшнем театре, когда мы готовы к глубине и нюансам, хотелось бы наблюдать не просто ретроспективу о судьбе ребёнка, а увидеть рефлексии и контексты через раскрытие ключевых персонажей: о состоянии общества, его слабостях и стойкости. Ведь акцент, сделанный на детях, — это, безусловно, хороший ход, но "Шадиечик" — это не бродвейская "Энни", где всё держится на детской харизме и вере в светлое будущее. Здесь в основе — добротная сложная драматургия, которая не должна лежать на плечах 10-летних детей. Это та боль, которая должна работать на зрителя, а не делать его сторонним наблюдателем за жизнью героини. И в моменте смерти ее матери, и в сценах абьюзивности женщины у которой Шадие нашла приют и главное — в финальной сцене, где героини воплощают греховность своего времени и это условно противопоставляется греховности существования самой Шадие. Эмоциональная напряженность здесь смещается, и довольно не последовательна, не выдерживается с должной силой, а трагедия — это все же искусство протокола.
У нас в театре хорошо умеют играть драму и комедию, но, наверное, пока не готовы к трагедии. И обращаясь к классике, нам важно понимать, что, к большому сожалению, современный театр — это не продолжение золотого века театра 1900-х. У нас поломалась эта преемственность, и герои Айвазова, Ипчи, Озенбашлы не стали архетипами ни для публики, ни для актёров. Мы не считываем их на уровне коллективной памяти — этот путь нужно начинать с нуля. Наверное, нам нужен достойный "Гамлет" на крымскотатарском, нужна античная трагедия, чтобы зритель и даже актёры смогли нащупать эти глубины. И не только наша интеллигенция знающая оригинальные тексты, но и более широкая аудитория смогла увидеть в классике не простую святость или харам, а трагедию человеческих судеб.
И, может, после этого "главная трагедия" нашей сцены — "къайнана-келин" — наконец уйдёт в антипризу, чтобы освободить место для формирования нового театрального языка. Который требует поисков, новаторства, переосмыслений и порой игры на грани — путь, что уже проходил театр 1900-х и мы снова оказались в его начале.
У этого спектакля есть перспектива стать не простым событием, а важным этапом в развитии театра, ведь на фоне хорошего качества постановки он подсвечивает и то, что мы — зрители, актёры, режиссёры — ещё недостаточно прокачены для Айвазова. И в этом нет ничего криминального: британская сцена 500 лет работает, чтобы представлять нам лучшего в мире "Гамлета", а "Энни" — это стартовая постановка в каждой американской театральной школе. Благодаря таким спектаклям мы делаем шаг к себе настоящим, без масок — честный и противоречивый. «Шадиечик» — это не только зеркало истории, а зеркало, которое мы держим перед самими собой, сталкиваясь с неудобными вопросами: как могла наша культура, столь богатая и глубокая, позволить себе впасть в отчаяние, злость и жестокость, пусть и в такие тёмные времена?
Именно в этом — в интимной, глубоко личной конфронтации — заключена сила произведения Айвазова и самой постановки "Шадиечик". И если она смогла зацепить вас, зрителя, этим уроком человечности, то все остальное уходит на второй план и миссия выполнена. Ведь по сути, театр и существует для того, чтобы мы не забывали, что значит быть людьми.
Автор текста: культуролог Асанова Эвелина.
